Полвека назад, 21 мая 1957 года, в ленинградской гостинице “Астория” скончался 68-летний менестрель Александр Вертинский.
В последнем письме к своей молодой жене Лиличке грассирующий Орфей элегически заметил: “Я что-то ни с кем не могу разговаривать. Несомненно, это признаки старости”. В финальных строках того же послания, следуя своей самоироничной, театрально-минорной интонации, Вертинский добавил: “Астория” набита делегатами. Жду, когда меня выгонят из нее. Пишу книгу – медленно и не очень удачно. Трудная эпоха. А я в ней плохо разбираюсь”.
В сущности, он всю жизнь ждал, когда его откуда-то выгонят или куда-то пустят, отмечает газета “Известия”. Такое, порой даже подсознательное “ожидание”, наверное, и определило растерянно-мечтательную тональность лучших его песен. В детстве его выгнали за неуспеваемость из элитной киевской гимназии, в юности не дали стать актером МХТ (дикция подкачала), в расцвете сил долго не впускали на Родину, и лишь на склоне лет Вертинскому наконец позволили надышаться “дымом Отечества”. Но цена этой “милости”, по-моему, оказалась для него, как для поэта, губительной. Вертинский первой четверти ХХ века и середины того же столетия – с трудом сопоставимые по образу и слогу артисты.
